Этих троих объединяет не только спрос — Михайлов, Лепс и Ваенга втроем создали, освоили и монетизировали новый жанр, обозначить который можно как «постшансон» (пользуясь метким определением Олега Кашина). Шансон — потому что это все та же дешевая музыка, только сыгранная большим составом и на дорогих инструментах; те же поэтические штампы, возведенные в творческий принцип; та же патентованная задушевность, загадочный русский соул. Пост — потому что из этого шансона напрочь вынута криминальная составляющая; тут всё так же страдают, любят и кручинятся — но без всякой социальной подоплеки; жизнь трудна не потому, что пошла по кривой дорожке, а сама по себе. Ваенга–Лепс–Михайлов — это новая форма авторского городского фольклора, происходящая из города, где зарекаются от тюрьмы, но не от сумы, где вместо ходок — дорога от дома до работы и обратно.
[...]
Постшансон — это саундтрек административных учреждений, бюджетный госпоп для бюджетных господ. И артисты постшансона предлагают своей публике очень понятные амплуа. Ваенга — с ее выразительной жестикуляцией, притчами-байками, цитатами из Гумилева и Вертинского — это «культурная женщина», которая и заскучать не даст, и про Шопена знает, и сочинить складные стихи к торжественному случаю может. Михайлов — с его обязательным крестом на волосатой груди, цветным пиджаком, уверенным взглядом исподлобья и одами женской доле — «хороший мужик», который знает жизнь, верит в «боженьку» (Бога Михайлов именует исключительно панибратски), ищет настоящую любовь и способен защитить. Лепс — с его белым пиджаком и белым «мерседесом», пылкими песнями ни о чем, гимнами пацифизму и рабочему люду мегаполиса — Лепс, конечно, немного выбивается: он поимпозантнее, посолиднее, он про стиль и про фирму, его амплуа — успех; и характерно, что ангажементов за пределами Москвы у него поменьше. Лепс поет для столичного среднего класса; Михайлов и Ваенга — для среднего класса, каким он на самом деле является на остальной территории страны.
Успех собственно песен Михайлова, Ваенги и Лепса, если поспрашивать слушателей, чаще всего объясняется простейшим образом: они «хорошие», «добрые», «искренние», «жизненные», «красивые»; все. А еще, конечно, — голос; а еще — «поют вживую». Победа постшансона — это еще и победа живой музыки над фонограммой (Ваенга со сцены произносит пылкий монолог про то, как омерзительны ей те, кто обманывает публику); ровно то самое, к чему последние 10 с лишним лет призывал Шевчук, — только интересно, что бы он сказал, увидев на сцене Михайлова с группой.
[...]
Фокус в том, что святая простота и искренность постшансона искусно сконструированы — неважно, специально или нет. Это капустник по мотивам здешней эстрады последних 40 лет, только сделанный на полном серьезе. Эстетика попурри, претворенная в максимально неироничные формы. Вот Лепс: советский хард-рок в духе Кузьмина, плюс философический лиризм а-ля Макаревич, плюс западная «фирма», целиком укладывающаяся в формулировку «артист работает» (Лепс регулярно, что называется, дает Джо Кокера). Вот Ваенга: Пугачева ранняя, плюс Пугачева поздняя, плюс застольный эрзац-фолк — три девушки в народных костюмах на подпевках, ансамбль, который переходит с арабских мотивов на клезмер, а потом врубает народное диско в духе Софии Ротару.
rankster2:
